BEYT - NAIMA - ART

      Фрагмент  новой книги Саши ОКУНЯ «Роман с карандашом»

 

   Рисуя портрет, мы рисуем характер человека, рисуем его жизнь. И если при жизни

душа, так сказать, живет на два дома, то после смерти она поселяется в портрете. Процесс рисования – это процесс познания. Произнося это, мы не так уж однозначно будем воспринимать слова Пикассо: «Я не рисую женщин, с которыми  не сплю». Я знал художника, который не брался рисовать человека, не побывав в его доме, не полистав книги, которые тот читает, ибо они говорят о человеке не меньше, чем его физические данные. Каждая складка, каждая морщинка, нос, губы, веки обладают голосом, нужно только суметь их услышать. И для каждого человека существует его собственный формат, его бумага, его ракурс: у одного – анфас как в голбейновском портрете Генриха VIII, – огромный, властный, все собой заполняющий, не оставляющий места никому и ничему другому человек, и анфас здесь ключ к образу. В то же время в анфас совершенно потерялся бы задорно вздернутый носик мадам Гийеме, ( рисунок Мане) являющийся важной эмоциональной и психологической характеристикой этой очаровательной парижанки.

    В равной мере мы можем говорить и о разной психологически эмоциональной нагрузке пятна и линии, нежного сфумато и острого перьевого штриха. Более того, под руками мастера – Матисс – черно-белый рисунок становится колористическим событием.

   Портрет Лидии Делькторской называется «Портрет девушки с голубыми глазами». В живописи такое называние было бы оправдано, но в карандашном рисунке? Однако присмотритесь внимательно, взгляните в ее глаза: спокойный взгляд холодных прозрачных голубых глаз. Черноглазые девушки смотрят по-другому…

   У Пьера Ронсара есть изумительное стихотворение:

 

Три времени, Жамен, даны нам от рожденья:

Мы в прошлом, в будущем и в нынешнем живем.

День будущий,  увы! Что знаешь ты о нем?

В догадках не блуждай, оставь предрассужденья.

 

Дней прошлых не зови – ушли, как сновиденья,

И мы умчавшихся вовеки не вернем.

Ты можешь обладать лишь настоящим днем,

Ты слабый властелин лишь одного мгновенья∗.

 

Итак, Жамен, лови, лови наставший день!

Он быстро промелькнет, неуловим, как тень,

Зови друзей на пир, чтоб кубки зазвучали!

 

Один лишь раз, мой друг, сегодня нам дано,

Так будем петь любовь, веселье и вино,

Чтоб отогнать войну, и время, и печали.  

 

   Да, но какое отношение оно имеет к предмету нашего разговора?

   На улицах и площадях городов самых разных стран сидят художники. Они рисуют портреты. Профессионально, по четко отработанной методике. Молодые и пожилые, женщины и мужчины поочередно садятся на стул и – так интересно на них смотреть! – напряженно позируют, взволнованно ожидая момента, когда смогут взглянуть на свое изображение. Меня всегда озадачивало: зачем они это делают? Большими знатоками искусства они вряд ли являются, в противном случае не сидели бы здесь. А если человек хочет запечатлеть себя дорогого, фотография сделает это гораздо точнее, чем художник, пусть и набивший руку на производстве портретов. Почему все мы с гораздо большим волнением и интересом смотрим на свое изображение, сделанное художником, нежели на фотоснимок? Потому что глубоко-глубоко в нас сохраняется древняя вера в магическую силу изображения? А может, потому что нам кажется, что художник способен, отбросив лишнее, случайное, проникнуть и запечатлеть наше истинное «я»?

   Тот факт, что в иврите лицо употребляется во множественном числе, имеет глубокий смысл. У каждого из нас лиц, как правило, несколько: одно для подчиненных и другое – для начальства, одно для друзей и другое – для коллег, одно для дома и другое – вне оного… а еще мы носим маски и тоже, как правило, не одну, а несколько. А возраст? У каждого из нас есть некий абсолютный возраст, когда все, что дано ему от Бога, раскрывается, реализуется с наибольшей силой, и приметы этого возраста сохраняются в человеке на протяжении всей его жизни. У многих этот абсолютный возраст приходится на юные годы, но есть такие, у которых пик приходится на детство, и тогда мы видим этаких седых бэйби, а есть те, у которых он выпадает на закат жизни, и тогда мы встречаем детей-старичков. А еще есть гендерные различия: поскребите взрослого мужчину – и, как правило, обнаружите подростка, поскребите девочку – и найдете взрослую женщину…

   И как же интересно, рисуя портрет, докапываться до сокровенной сути человека, часто спрятанной от самого портретируемого! Может, люди зачарованно смотрят на свои портреты, потому что надеются найти в них самих себя? И поэтому же  очень часто не готовы принять то, что видят, так же как отказываются признать своим свой же голос, услышанный в записи.

   То, что карьера портретиста дело деликатное, я понял лет в тринадцать, когда рисовал портреты отца и бабушки. Крайне довольный собой, я предоставил плоды трудов сокровенных на суд моделей.

   – Ах, Нисан Соломонович! – воскликнула бабушка. – Как он вас нарисовал, вы просто как живой! Но посмотрите, что он сделал со мной, у меня что, такой нос?

   – Вы, Елизавета Ильинична, в искусстве ровным счетом ничего не смыслите, – возразил теще отец. – Это вы как живая, а у меня что, такая лысина?∗

   Отвлечемся на минуту от рисунка. Великими мастерами портрета были древние римляне. Бездарные подражатели греков во всем, что касается человеческой фигуры, начиная от тела, кончая складками одежды (то, что дышит, живет в греческих скульптурах, у римлян оборачивается холодной ремесленной мертвечиной), в портрете достигали высот, никем не превзойденных. И произошло это, мне думается, оттого, что искусство портрета неизбежно связано со смертью. Ведь сама идея запечатлеть человеческий облик появляется потому, что облик этот (и здесь мы вспомним стихотворение Ронсара) мимолетен. Он обречен на изменения, а затем смерть подведет итог и поставит точку. А в смерти римляне были большими специалистами. Именно римляне изобрели гладиаторские бои, именно римляне видели, ощущали, переживали смерть во всех ее подробностях и ипостасях так часто, как никто другой. Может, поэтому они  так жадно всматривались в обреченные на исчезновение  лица, пристально отмечая каждую  черточку, каждую неповторимую деталь. Но почему мы, люди другой эпохи, зачарованно вглядываемся во всех этих давно исчезнувших сенаторов, матрон, юношей, детей? Что они нам? Что за дело нам до незнакомых людей, к нам никакого отношения не имеющих? Зачем мы смотрим на лица давным-давно похороненных в Фаюме, неведомых нам обитателей эллинистического Египта?

   И тут мне хочется сказать, что, говоря «смотрим», мы совершаем ошибку. Это не мы на них смотрим, это они на нас смотрят. Они, познавшие секрет, с которым нам еще только предстоит познакомиться. С того берега Стикса они грустно смотрят на нас, мельтешащих, молчаливо вопия о сакральной ценности каждой секунды бытия, что мы преступно разбазариваем. В их глазах отражаются наши надежды, наши страхи, наши радости, наши печали.

   Каждый хороший портрет – это не только и не столько изображение конкретного человека. Это универсальный, касающийся каждого из нас, месседж в индивидуальный упаковке. «Девочка с персиками» Серова – это не столько портрет Веры Мамонтовой, сколько портрет нашей юности с ее беспричинными восторгами, щенячьей радостью существования, доверчивой открытостью прекрасному и радостному миру.

   Кто из нас знает, что Иеремия Деккер в свое время держал бакалейную лавку, но в душе был поэтом, переводил стихи, писал сонеты и отдал дань духовной поэзии, при этом не брезгуя и сатирой?  И вы знаете, он и вправду был хорошим поэтом, но, увы, не настолько значительным, чтобы мы, спустя почти что четыреста лет, интересовались его творчеством.  Он обрел бессмертие только потому, что, изобразив этого человека, Рембрандт создал один из величайших портретов в мире. В сущности, полный нонсенс: тоже мне портрет! – все окутано тенью, и освещены только правая щека, часть носа да белый воротник. Но там, в этой тени, живет наша печаль о том, что жизнь подошла к концу, там таится смирение с неотвратимым приговором, умудренность, легкая улыбка, светлая грусть и многое такое, что не скажешь никакими словами.

   А как звали молодую женщину, глядящую на нас с подготовительного рисунка Рубенса к картине, известной как «Портрет камеристки», мы и вовсе не знаем. Жаль, конечно, уж больно хороша собой эта юная особа – но в конце концов, пусть она пройдет по нашей жизни инкогнито, все равно забыть мы ее уже не сможем, и навсегда останется с нами волнующее ощущение прелестной светскости, легкого кокетства, благородной учтивости, остроумия даже, и – самое главное – дыхание самой жизни.

   Много-много лет назад в Эрмитаж привезли совсем небольшую выставку под названием «Десять шедевров Дрезденской галереи». И правда: все работы были одна в одну, лучше не сыщешь! Я по сей день помню лессировку на мизинце Лавинии, дочери Тициана, я помню изумительно написанную спинку на маленькой работе Пуссена. Но когда я увидел рембрандтовский портрет Саскии, все мои восторги,  старания чему-то научиться исчезли. Я тупо смотрел на эту юную улыбающуюся женщину и понимал только одно: если бы этот портрет висел у меня в комнате,  каждый раз, просыпаясь, я бы говорил ему «Доброе утро!», а вечером, гася свет, – «Спокойной ночи». Передо мной в раме, аккумулированная в масляной краске, билась, дышала живая жизнь. Говорят, что однажды Рембрандта спросили, чем он занимается, и он ответил: «Я просто пишу портреты». Вот именно, просто портреты, просто жизнь, просто сострадание к людям...

   Через триста лет после того, как Ронсар написал свое послание Амадису Жамену, другой великий поэт из другой, далекой от французских бархатистых лугов и нарядных лесов страны, написал стихотворение, которое словно вступает в полемику с тезой Ронсара о неизбежности исчезновения сиюминутного мгновения. День, так же как и человек, не исчезает бесследно, если его коснется кисть художника. Ну, понятное дело, слово «кисть» употреблено здесь фигурально. Может быть и карандаш, и пастель, и уголь. Впрочем, в данном случае речь идет не о материале. Художник не просто реализует мечту Фауста, не просто останавливает мгновение. В его работе живет и дышит то главное, что никогда и никому не выразить  и не удержать никакими словами.

   Именно этому и посвещенному стихотворением мы закончим разговор о портрете.

 

Любите живопись, поэты!
Лишь ей, единственной, дано
Души изменчивой приметы
Переносить на полотно.

Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?

Ее глаза — как два тумана,
Полуулыбка, полуплач,
Ее глаза — как два обмана,
Покрытых мглою неудач.

Соединенье двух загадок,
Полувосторг, полуиспуг,
Безумной нежности припадок,
Предвосхищенье смертных мук.

Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза.

​

                       Н. Заболоцкий.